Пространство вокруг него сжималось и растягивалось, выбивая из легких воздух, превращаясь то в бескрайнюю пустоту, то в давящую коробку жестких каменных стен камеры. Он падал сквозь камни и землю, что-то крошилось, а потом утекало сквозь пальцы, колени упирались в бетон, руки же тонули в зыбучих песках. В одну секунду ему казалось, что он прислоняется щекой к мраморной прохладе пола, а в другую – что зависает где-то в пространстве. Звуки душили его своей бутафорской оглушительностью – звенели въедливой тишиной, молчали безумным криком. Не было в этом состоянии ничего стабильного, только извечное движение, стремление вверх и падение, рост и упадок, жизнь и смерть. Он чувствовал, что не может справиться, руки тянулись к глазам и оттягивали веки, а зубы скрипели, стираясь, и он беззвучно стонал, скручиваясь так, как никогда бы не смог – в грудь остро впивались колени, руки вросли в бока, а подбородок утыкался в выемку между ключиц.
И вдруг все прекратилось. Реальность ярким Люмосом рассекла пространство, уводя его от этой разноцветной темноты, и оставила одного лежать на полу, уткнувшись носом в мягкий ворс ковра. Руки сотней мелких раскаленных иголок жгла нестерпимая боль и он вспомнил, как закрылся ими от летящих после использования мощного взрывающегося острых осколков стекла, кусков камня вперемешку с комками земли. Марк чувствовал жжение на коже ног, а в висках пульсировала огненной магмой непереносимая боль. Захотелось вернуться туда, где он был – в пустоту, темноту, сжимающееся пространство. Интересно, как ему удалось аппарировать в таком состоянии?
Он попытался поднять руку или ногу, но больше не владел ситуацией. Его тело, поддавшееся силе ран и увечий, не слушало его. Не было больше никакой власти разума, здравый смысл закатывался вместе с глазными яблоками, и о самоволии над своими конечностями следовало забыть. Марк ощущал свою беспомощность, тупо разглядывая медленно расцветающее ярко алое пятно крови впереди. Бесстрастно отметил про себя, что кровь была его собственной, и продолжил лежать, широко раскрыв глаза и умирая то ли от повреждений, то ли от ненависти к самому себе за бессилие. Лопнувшие капилляры непропорционально затопили белки его глаз и, кажется, тем самым окрасили весь его окружающий мир в цвет крови. Это был его цвет. Цвет следа, который он хотел оставить после себя. И взирая на мир, окрашенный во все оттенки алого, Флинт понимал, что так умереть он готов.
Сознание медленно погружалось под воду. Сначала стал безразличным факт недееспособности, потом мысли вместе с неизменно нарастающим звоном в ушах, отгородившим его от окружающего мира прозрачной стеной, сквозь которую все еще пробивался свет, стали перетекать одна в другую, не формируясь больше ни во что конкретное, а потом глаза стали медленно закрываться.
Секунда. Он видит лишь собственную руку с запекшейся чужой кровью на пальцах и волшебную палочку, наставленную на врага. Впереди что-то пылает, выбрасывая снопы ярких искр в темноту, тут же пожирающую их, обдавая жаром и заставляя все вокруг оплавляться. Но еще большим пожаром горят глаза противника, ярко-голубые, со смесью страха и решительности, надвигающиеся, сосредоточенные, ненавистные.
Две секунды. Несколько осколков стекла летят прямо в лицо, тело подлетает, оторванное от точки опоры ударной волной, словно легкая тряпичная кукла, и конечности заламываются, соприкасаясь с землей, а тело вздрагивает от удара о твердую почву. Голова по инерции еще на несколько секунд замирает, а потом неестественно заваливается на бок, оставляя чуть выше, в воздухе, призрак горящих неверием и удивлением карих глаз.
Три секунды. И он не может понять, то ли утыкается носом в жженую траву, то ли это мягкие ворсинки ковра щекочут ноздри. Он теряет связь со всем, что происходит вокруг, отбрасывая вопросы на потом и захлопывая дверь туда, где временные промежутки все еще связаны друг с другом и имеют значение.
И в это мгновение его глаза наконец-то плотно закрываются.