Что вы представляете, когда слышите слово «лето»? Наверняка, у каждого в памяти возникает нечто очень теплое, светлое, с легкой щекоткой трав на открытой коже, упоительно пахнущее разнотравьем, медом и солнцем. Когда сам воздух, почему-то кажущийся почти осязаемым и тягучим, покрывалом обнимает загорелые руки, и сразу хочется полностью окунуться в его ласковые объятия, закрыть глаза и слиться с этим мягким теплом. Хочется раствориться в свете и стать одной из тех самых пылинок, кружащихся в солнечном лучике – настолько легкое ощущение заполняет все тело до самых кончиков пальцев. Когда ветер задорно и шаловливо развевает волосы, срывая косынки и платки, рассыпая стога на целый дождь отдельных травинок. Когда на полях с самого рассвета слышны бодрые и веселые голоса, песни, звон косы и точильного камня, лошадиное ржание, поскрипывание телег, наполненных душистым сеном, да стук копыт по твердой, пыльной, иссушенной зноем земле.
Или, возможно, для вас это лесная прохлада, шепот освежающего ветерка в кронах деревьев, шелест листвы, щебет птиц, хрустальные переливы ручья и солнечные блики на его поверхности? Ключевая вода настолько холодная даже в полуденный зной, что сводит зубы и, кажется, остужает все самые горячие мысли и пылкие чувства. Может, летний день для вас - это тень листвы, сквозь которую проглядывают озорные солнечные лучи, окрашивая все в ярко-салатовый цвет, красные точки ягод в окружении цветов, плетеные корзинки, веселый смех, перекличка и эхо на целый лес? Или же сонная полудрема где-то на сеновале под шуршание мышей и вечерний стрекот сверчков?
Что бы это ни было, наверняка каждое воспоминание о лете пропитано радостью, уютом и теплом. Чем-то светлым и даже, пожалуй, немного наивно-детским – ведь только дети умеют так беззаботно радоваться жизни, излучать энергию и смех, особенно, в непростую летнюю пору полевых работ. Даже взрослые, казалось бы, забывают о том, что траву надо скосить до того, как начнутся дожди, что к зиме уже пора наготовить ягод, кореньев, грибов, и все чаще по вечерам звучат веселые песни, сказки и истории да звонкий смех. Есть что-то особенное в этих светлых деньках, что не смогут омрачить ни возраст, ни положение в обществе, ни что-либо иное.
Так до недавнего времени думала и Хельга, с рассеянно-мягкой улыбкой наблюдая за игривыми шалостями детворы, за тем, как днем на полях воздвигаются высокие, с человеческий рост, снопы сена, а по ночам зажигаются костры, тщательно окружаемые камнем, чтобы огонь не мог перекинуться на сухую траву. Некоторые, ночуют прямо в поле, укладываясь спать на душистые копны подсыхающего сена, и каждую ночь видят удивительно красивое звездное небо. Хельга смотрела на все это и вспоминала себя маленькой.
Ей всегда чудилось нечто особенное, волшебное в этих летних месяцах, в огненно-красных искрах костров, в солнечной неге, в богатстве трав. Кто бы знал, что однажды волшебство из бабушкиных сказок, людских рассказов и собственных фантазий станет явью?
Девушка уже давно знала, что она обладает некой особой силой, способностью, отличающей ее от тех же соседей, друзей и родителей. Способностью неопасной самой по себе, но внушающей страх и, более того, суеверный ужас. Таких, как Хельга, не любили. Их боялись и презирали. За ними охотились, как за дичью, и безжалостно, с каким-то мрачным, темным удовольствием сжигали их на костре. Разумеется, все это было оправдано самыми благородными целями: десятки, сотни, тысячи невинных душ губили, чтобы, якобы, спасти простой народ от черной магии самого дьявола - все делалось во славу пресветлой церкви и ради благополучия всего королевства.
Иметь дар означало быть проклятым. Жестоко вырезались целые семьи, прерывались рода – где нашлась одна паршивая овца, скоро появится и вторая. Совсем еще юных детей, а в том возрасте сложно скрыть проявившийся дар, отбирали у родителей, и в беспощадном показательном выступлении сжигали на костре под улюлюканье толпы зевак и горестные завывания близких и прочих, еще не очерствевших душами людей. И мало кто мог вступиться, слишком все боялись за свои шкуры, за свои семьи, за своих детей.
«Если ты сопереживаешь врагу – ты ненадежен. Если ты ненадежен – ты позор для короны, поборник нечистых сил. Святая инквизиция очистит разумы и сердца от скверны и греха. Все во имя веры». С такими лозунгами священники призывали всех на борьбу с волшебством, с малейшими признаками чего-то необычного и непривычного, способного увлечь людей за собой, заставить отвернуться от истинной веры. Церковь боялась потерять свое влияние. Король же слишком нуждался в ее поддержке, в признании своей власти законной, даруемой Богом. Нуждался больше, чем в нескольких жалких сожженных деревушках на самом краю страны. Больше, чем в нескольких никому не известных семействах. И даже больше, чем в нескольких знатных, именитых родах, поколениями стоящих на стороне короны. Все равно ведь, считалось, с годами они угаснут. Так лучше позволить им уйти ярко, с величием, прогремев на всю страну, чем впоследствии годами тихо и незаметно, как какие-то преступники, (а разве священники могут быть преступниками?) отлавливать законных наследников и бастардов, дабы извести все это семейство проклятых.
Люди все реже доверяли друг другу. Куда проще стало избавиться от соперников и, всего лишь донеся на них церкви, пусть даже донос – сущая клевета и домыслы. Священники разбираться не будут. Если человек хоть раз позволил усомниться в себе, он никогда не вернет утраченное доверие. Так говорили священники, призывавшие всех до этого к человеколюбию и всепрощению.
Это были сложные времена. Люди сторонились былых друзей, в каждом встречном подозревали волшебника или, что еще хуже, доносчика. Да, как бы странно это не звучало, веры начинали бояться больше, чем магии. Стремились заручиться расположением церкви, и потому шпионили и писали доносы. Они не были совсем уж плохими, по крайней мере, не все. Лишь хотели защитить свои семьи. Они знали: пламя для пособников колдунов такое же горячее, как и для тех, кого называют самими порождениями дьявола. И в свете этих событий более ценными считались эти короткие светлые деньки радости и мирной жизни.
Хельге удавалось скрываться вот уже третий десяток лет. Хотя однажды, еще в детстве, она была очень близка к тому, чтобы выдать себя. Догадалась – спряталась за сараем, экспериментируя с магией. Была тогда еще глупой, неопытной девчонкой и, даже зная, насколько все это серьезно, слишком надеялась на свою удачу. Просто не хотела верить, что люди, с которыми она росла, могут с легкостью отправить ее на костер. Впрочем, ей действительно повезло. Соседка, увидевшая, как яркое сияние, исходящее от рук Хаффлпафф, заставляет цветок распуститься, а лепестки его взмыть в воздух и разлететься фейерверком, лишь на мгновение опешила, после чего, оглядевшись по сторонам, нарочито громко воскликнула, заставив сердце волшебницы на мгновенье испуганно замереть:
-Хельга! Что же ты делаешь! – женщина подскочила к ней, хватая за руку, и тут же продолжила: -Разве родители не говорили тебе, что в сарай уже сложили сено для зимней кормежки скота? А ты тут с огнем играешь, глупая девчонка! Вот уж тебя оттаскают за уши!
И, еще раз нервно оглядевшись, яростно зашептала: -Что же ты творишь, глупая! А если бы тебя кто-то увидел? Ты хоть понимаешь, что могло с тобой произойти?
Хельга попыталась что-то сказать и подавилась кашлем – совсем не заметила, что все это время простояла, почти не дыша, губы пересохли, а с лица ушла вся краска. И только сейчас девушка, точнее, тогда еще девочка, смогла облегченно вздохнуть и расплакаться, цепляясь за юбку соседки. Они долго еще стояли там, и, когда всхлипы и судорожные вздохи наконец-то стали стихать, у них состоялся серьезный разговор. Марта - так звали соседку - взяла с Хельги клятву никогда не пользоваться своим даром вблизи дома.
-Пойми меня правильно, я верю, что ты отнюдь не порождение дьявола, хотя иногда тот еще чертенок. И я знаю, что церковники совсем не такие светлые, как стараются убедить в этом нас, - женщина медленно говорила, с трудом подбирая слова, и вглядывалась в лицо Хельги. – Но в следующий раз ты можешь нарваться на кого-то менее понимающего. Мой сын… - голос Марты вдруг стал высоким и прервался – мой сын был обвинен в колдовстве и сожжен на костре. Дитя, я не хочу, чтобы это повторилось.
Девушка навсегда запомнила тот день: серьезные слова, слезы Марты и свои собственные, сбивчивые клятвы и обещания. Именно тогда она получила важный жизненный урок и смогла ясно осознать, принять к сердцу, что люди бывают и хорошие, и плохие. И именно тогда в ее душе родились первые ростки презрения и, как ни странно, жалости к церковникам – видимо, однажды заперев свои сердца на страницах священных книг, они их просто потеряли. Чего еще, кроме жалости, достойны такие люди?
Хельга росла, обретала твердость духа и взглядов, в то же время усиливались и ужесточались и методы борьбы с волшебниками. Скрываться стало сложнее. Тренироваться Хаффлпафф теперь ходила в лес, собирая при этом травы для местного аптекаря. Странное и даже неприличное занятие для девушки – быть врачом, а назваться знахаркой – почти то же, что намекнуть церковником о том, как ей холодно без их тепла и участия. Слишком слаборазличимой, по их мнению, была грань между простой травницей и ведьмой. А обнаружив в себе интерес к лечению, сбору трав и приготовлению различных отваров и настоек, девушка настолько захотела заняться всем этим, что решилась попроситься в помощницы к местному аптекарю, ворчливому старику Кэлвину, в глубине души и не надеясь на его согласие. К ее удивлению и радости, тот смерил внезапно осмелевшую девчонку взглядом и, подумав немного, дал целый список поручений, милостиво позволив ей «попытаться быть ему полезной или хотя бы просто не мешаться под ногами».  Подсматривая за тем, как варит травы Кэлвин, девушка училась и пыталась это повторить, под его редкие чуть ворчливые поправки или одобрительное хмыканье – он, как Хельга уже успела заметить, был не очень-то разговорчив.
Работа состояла из мелочей – прибраться по дому, приготовить обед, принести трав из леса, вымыть посуду после зелий да изредка отнести что-то клиентам на дом. Возможно, так бы продолжалось еще долгие годы, если бы не одна случайность. Соседка попросила занести мазь от кашля. Лекарство, как назло, оказалось на самой верхней полке. Не рискнув встать на шаткий стул, Хаффлпафф попыталась заставить горшочек взмыть в воздух и прыгнуть к ней в руки самостоятельно. Кто знает, почему ее вдруг оставило везение, но именно в этот момент открылась дверь, и вошел аптекарь вместе со священником. Даже старику Кэлвину не могли доверять и временами посылали церковника с проверкой – не занимается ли лекарь чем-то запрещенным, так что уж говорить о том, чтобы поверить девчонке, только что удерживающей в воздухе предмет силой мысли?
Горшок упал, разбиваясь вдребезги. На такие же острые осколки разбивалась и жизнь Хельги под прицелом колючих и холодных глаз святого отца. Приговор был жесток и не подлежал обсуждению. Костер.
Это лето больше не могло быть ласковым и теплым. Это лето должно было умереть в жарком пламени святого огня. И таким же оно должно было остаться в памяти Хельги, если у умерших душ остается память. А что вы вспоминаете при слове «лето»?

Отредактировано Fleur Delacour (2014-10-13 01:28:07)