Ему казалось, что он качается на волнах боли. Они то накрывали его с головой, то отступали, окутывая лишь конечности. Но сосредоточением, центром была какая-то неопределенная точка в голове, где-то прямо посредине, которая раскаленным железом растекалась по всей черепной коробке, и боль начинала то тисками сжимать виски, то разрывать кости черепа давлением изнутри. Он слышал лишь странные звуки, которым не мог дать никакого названия, да и не пытался особо, потому что вокруг него, в середине, в каждой клетке, в каждой мысли было лишь одно. Боль.
Она затуманила его рассудок настолько, что окутанный этой наркотической дымкой нескончаемого страдания, он не мог думать ни о чем. Он даже не мог мечтать о смерти. Ему было безразлично. Сколько это продолжается? Было ли что-то до этой нескончаемой, безграничной, вездесущей боли? Он не знал, он не хотел знать. Выныривая из темноты, в те первые доли секунды, он, кажется, ощущал еще больше боли, страдая теперь не только от физических мук, но и испытывая моральные терзания. Так что в первые разы возможность утонуть снова казалась ему самой лучшей перспективой, которая могла быть. В темноте хотя бы была лишь боль. И больше ничего.
Иногда сквозь плотную дымку, словно разглядывая встающее солнце через тяжелые бархатные портьеры изумрудного оттенка, украшенные серебристыми кистями (как не силился, он не мог вспомнить, откуда взялся этот образ), он видел проглядывающий слегка свет. В первый раз вместе с едва различимым светлым образом пришел оглушающий звук чьего-то голоса, заставивший кричать от нового приступа боли, которая кислотой выедала его мозг, распространяясь на глазные яблоки. Он кричал, чувствуя чьи-то руки на своих плечах, но не мог сделать ничего, только хватался за голову, пытаясь утихомирить новый приступ, и подтягивал колени ближе и ближе к подбородку, сопротивляясь сильным рукам, прижимающим его к кровати. А потом ощущение чего-то мерзкого, липкого, желейной рекой текущего по пищеводу и оседающего тошнотворным комком где-то в желудке.
Пару раз он открывал глаза и видел все так четко, что становилось даже жутко. Белый потолок, две ажурные паутины в правом углу, шероховатость в трех дюймах от зависшей над его головой сферой Люмоса. Даже если опустить подбородок ниже, то одна из сторон белой коробки вдруг снова оказывалась впереди. Все такая же пустынная, как арктический ледник. Потом на глаза попадались руки, устроенные поверх белой (опять же) больничной простыни. Побитые, все в мелких порезах и ссадинах, с коротко остриженными, округлыми ногтями, эти руки казались ему чужими. Сначала он даже с детским интересом приподнимал ладонь, разглядывая столбики крупных, широких пальцев, а потом разочарованно, почти безвольно, бросал их на простынь вновь. Он не узнавал даже собственных рук!
Это продолжалось недолго. Вскоре темноты становилось все меньше и меньше, и он учился справляться с болью наяву, комкая одеяло, терзая уголки подушек зубами и сдерживая злые слезы в уголках глаз. И тогда случилось необъяснимое. Он повернул голову набок и от неожиданности даже забыл про боль на несколько секунд. На соседней койке, уставившись в потолок остекленевшим взглядом, неподвижно лежал парень. Незнакомец был похож на восковую фигуру. «Откуда я знаю о восковых фигурах?», - пронеслось вихрем в голове, но задерживаться этой мысли просто не дали, потому что парень заговорил. Его губы плавно двинулись, исторгая звук за звуком. Речь его звучала встревожено, она походила на крик о помощи потерянного в лесу и последняя фраза лишь подтвердила догадку. Незнакомец был слеп.
Созерцающий больше не ощущал интереса, теперь он морщился от странного чувства затопившего его сознание. Жалость? Сострадание? Что-то теплое, но в то же время необъяснимое, разливалось в его груди каждый раз при взгляде на соседнюю койку. Знал ли он его? Мог ли назвать имя? Вспомнить хоть что-то, связанное с этим человеком? «Нет» - вот единственный ответ на все поставленные вопросы. Но вопреки всему этому, подчиняясь глупому желанию подойти ближе, он едва слышно свесил ноги с кровати, сделал пару шагов, почти умирая от разрывающей его голову невыносимой боли, наклонился над парнем, ощущая как пульсирующая жидкость перетекает от затылка ко лбу, хрипло проговорил:
- Я не знаю, кто ты, - голос звучал незнакомо, инородно, совсем не так, как говорил внутренний голос, и он вздрогнул, понимая, что и сам не знает, кто он.

Застыть над чужим лицом, вглядываясь в незнакомые черты, было очень правильным. За дотошным изучением по-девичьи длинных ресниц, ровного носа и впалых щек, собственная боль отходила на второй план, уступая место неопределенным эмоциям, которые тревожили, кажется, даже больше, чем былые ощущения. В какой-то момент он словил себя на мысли, что хочет прикоснуться к незнакомцу, разглаживая морщины на лбу, подтверждения настырной борьбы с собственным увечьем. Было очевидно, что он ничего не видит, но бегающие туда-сюда глазные яблоки, постоянный прищур и некоторая нервозность выдавали парня с головой. Похоже, он был из тех, кто надеялся до последнего. Его сосед таким не был.
Впервые столкнувшись с тем, что он не может назвать своего имени, парень больше не строил надежд. Кроме имени из памяти была выжжена любая другая информация – возраст, семья, профессия, даже чертово название любимого блюда. Он не помнил о себе ничего. Казалось, что он не существовал. Ведь как может быть человек, у которого нет воспоминаний? Человек, внутри которого пустота?
Такие мысли отозвались новым приступом оглушающей боли, в глазах резко потемнело и он, не способный бороться с выбивающим из колеи чувством, в попытке совладать с тем, что ощущает, уперся кулаком правой руки о кровать, с силой вжав пятерню в матрас почти у локтя соседа, будто бы он был главной причиной того, что голову раздирало на мелкие куски. Зубы впились в и без того израненные губы, даря секундное облегчение, перенос концентрации на что-то другое, но в следующее мгновение, в отместку, боль оглушающим ударом бладжера вновь ворвалась в черепную коробку. Он не знал, что такое бладжер и откуда взялась эта ассоциация, а задумываться об этом сейчас было чертовски не вовремя, так что согнувшись в новом приступе, парень бесформенным мешком опустился на свободный край соседской кровати. На самом деле, парень, лежащий на ней был настолько худым, что на койке определенно смогли уместиться бы двое. «Он и я», - промелькнуло в голове предположение, вышибающее воздух из легких. Оно вдруг оказалось настолько ошеломляющим, что боль отступила, будто бы насмехаясь и оставляя его один на один с этими мыслями о соседе. Въедливыми, дотошными, мерзкими на первый взгляд мыслями, но в то же время кажущимися совсем не странными. Этот набор настолько разных ощущений дезориентировал сильнее, чем любой из предшествующих приступов мигрени.
Он не знал, зачем делает это. Ему казалось, что помощь сирым и убогим не была его главным достоинством, хотя и вспомнить хотя бы один эпизод из своей прежней жизни он никак не мог. Наверное, он ориентировался на раздражение, вызванное собственной недееспособностью и увечьем. Он ненавидел это всей душой, ему было мерзко, противно. Но вид лежащего перед ним парня, у которого, похоже, помимо воспоминаний отобрали еще и способность видеть, вызывал… жалость?
Он тряхнул головой, избавляясь от неуместных эмоций, и как-то слишком грубо схватил за руку лежащего до этого неподвижно парня. Почему-то пропускать мимо ушей его тихое лепетание было очень легко, а вот найти силы, чтобы произнести хоть одно слово оказалось самой сложной задачей. Если мысли, которые рождались где-то в глубине, не приносили никакого дискомфорта, то попытка сформулировать их в слова приносила дополнительную муку.
- Ты можешь прикоснуться, - прохрипел он, откашливаясь. – Только с черепушкой осторожно, - опасливо добавил, пытаясь придать своему голосу угрожающие нотки. Странно было разбираться в своем собственном характере, ориентируясь лишь на произносимые фразы и возникающие в голове мысли, но другого источника знания о себе у него не было. Единственное, что было ясно – он ожидал, что сосед послушается, другого варианта быть не могло.
- Я не узнаю тебя, - решил он нехотя ответить на поставленный ранее вопрос. – Если что, я твой сосед по палате. Так что, похоже, с нами приключилась одна и та же хуйня, - скривившись как от зубной боли выплюнул он. – И где, мать ее, колдомедсестра? Пусть даст мне уже какое-то зелье, - раздраженно выкрикнул он в пустоту палаты, надеясь на то, что эта «колдомедсестра» все-таки придет и даст ему «зелье». Думать о том, откуда знает такие слова, не было времени, потому что теплая рука в его ладони вдруг пошевелилась.